Надежда Васильева

                Пена верхом поднималась над переполненным ведром. Того и гляди, потечет молоко через край. Ан, нет! Струя за струей с шумом врезалась в белую воздушную шапку и глухо барабанила по стенке жестяного подойника. Безразмерный он что ли? Но вот струйки стали короче и тише. Коровье вымя обвисло, как пустой баул. Петька стер рукой пот со лба, вытащил из кармана фуфайки горбушку подсоленного хлеба, протянул корове.

                - Умница ты моя. Кра-са-вушка! Вот видишь: обоим хорошо. - И все ж, на всякий случай, осторожно отставил подойник в сторону, на ступеньку лестницы, что спускалась из сеней в хлев. Парное Молоко Петька не любил. При виде вздыбившейся пены почему-то всегда вспоминалось детство. Матушка, собираясь варить молочный суп иль кашу, по забывчивости своей всякий раз упускала молоко на плиту, и его резкий горелый запах долго не выветривался из дому.

                Хотел, было, отнести подойник в дом, да заслышал звук мотора. По гулу сразу признал в нем служебный рафик брата. И хоть тот был еще далеко за деревней, только сворачивал с большака на проселочную дорогу, Петька, напрочь забыв про молоко и чуть не расшибив лоб о косяк двери, опрометью кинулся со двора на улицу. Еще бы! Чай с самого Севера катит.

                Поджидали брата уж третий день. И причина тому невеселая. Умирала его, Петькина, жена, Валентина. Год назад отрезали грудь, а теперь вот пошли метастазы в печень. С кровати сама уж не вставала вторую неделю. Ничего не ела, только воду пила. Одним жила: дожидалась Николая с Ниной. Оно и понятно: ближе родни у них и нет.                

                Тревожным взглядом следил за тем, как увязали в мокрой снежной каше колеса машины. Кому сказать? Середина января, а распутица, как весной. Не любил он ни весну, ни осень, как всякую тугомотную неопределенность. По нему: мороз - так чтоб под все тридцать, дождь - так дождь, чтобы пузыри по лужам плясали, а уж коль жара - чтобы вода в реке, как парное молоко. И уж чего вовсе терпеть не мог, так это холод посреди июня, с порывистым севериком да снежинками в воздухе. Когда не столько тело, сколько душа леденеет от осознания того, что сгублен на цвету весь урожай яблок, вишен, слив и всякой ягоды, которая, не успев отцвести, попала в немилость капризной погоды. Или вот, как сейчас, в пору-то Крещенских морозов, без резиновых сапог во двор не выйти... И откуда эта оттепель нагрянула? Того и гляди, забуксует машина на какой-нибудь скользкой колдобине. Но старенький рафик, вопреки всем Петькиным опасениям, упрямо колыхался к дому. Приукрашивая матерными словами сдержанные эмоции, Петька подставил небритую щеку невестке:

                - Грязный я, Нин, скотину обряжаю. - Локтями сцепился с братом:

                - Привет, братан! Уж, какой день жду! Ну, думаю, етишкина жизнь, если к вечеру не приедут - напьюсь с горя. И ну ее, эту скотину! Хуже нет: ждать и догонять! - пряча довольную улыбку в складках узких щек, по привычке добродушно балагурил он. Но шутливое настроение вмиг исчезло, точно блудливая корова языком слизала, как только вопрос коснулся Валентины. Да и что хорошего было сказать? А из дому навстречу гостям уже спешила мать. Раскрыв нараспашку все двери дома, (Вот етишкина жизнь!.. Разве ей тепла жаль? Не сама ж дрова заготавливает!..) и, накинув на голову пуховый плат,  матушка заковыляла навстречу "любимому сынку." Петька не обижался, давно усвоил: больше всех любим тот, кто дальше живет. Да и, что говорить, разные они с братом. Тот и мухи не обидит. Ничто его не колышет. Вот и в детстве, бывало, сидит в углу да крутит целыми днями какие-то проводки. Радиотехникой увлекался. Он, Петька, с матушкой воюет, а брату - все до Фени, будто не слышит. Так и повелось: Петька по хозяйству ломит -  сила есть, ума не надо - а братан приемники всей деревне чинит. Разойдется, бывало, Петька, начнет матушке пенять: " Братан, значит, голубых кровей, а я вам, таку мать, ломовая лошадь! Пусть тоже навоз покидает! Нечего сопли на клубок мотать! Перед всеми хорошим хочет быть! Ходит по деревне, лампочки вкручивает да пирожки собирает! Не буду на вас батрачить и баста!" Хоть и старше на два года братан, а его, Петьки, побаивался. Петька к шестнадцати годам на голову его перерос. Да и бицепсы от физической работы не братовым чета.

                Матушка так и повисла на груди Николая.

                - Ахтиньки! Родные мои! Слава Богу! Живые!

                Петька осклабился:

                А ты получше посмотри, живые ли!

                - Мост-то через ручей когда развалился? – поглаживая матушку по спине, поинтересовался Николай.

                - С осени. И никому дела нет! – быстро отошла от слез и переключилась на бытовые заботы та.

                - В родную деревню чуть не через Париж попадать надо! - покачал головой брат. - По объездной-то  крюк верст на пятнадцать будет!

                - А-я-я-я-яй! – схватилась за голову матушка.

                - Иди-ка ты в дом! - скомандовал ей Петька. - Выскочила! Хоть бы  фуфан накинула, что ли... Потом будет крехать: "Спина болит!" Как за малым ребенком следить надо!..

                Матушку Петька жалел, хоть и попортила крови она ему на веку немало. Что поделаешь? Мать есть мать. Сам на чем свет бранил ее за бестолковость, но никому больше в обиду не давал. А уж теперь и тем паче - старухе к восьмидесяти. Чего с нее взять? За глаза звал ее не иначе как "баба", в серьезном разговоре с Николаем чаще звучало "матушка". К самой шутливо обращался по имени: "Люба, Люба! Смотри, ложку мимо рота несешь! Уткнется в телевизор - ничего вокруг не видит, лишь бы перед глазами мелькало. А спроси, о чем фильм - не знает. Дай Бог терпенья!" И терпенья Бог Петьке давал, хоть при всей матушкиной вредности его надо было немало. Нередко ловил себя на мысли, что все, наверное, в роду у Портновых были упрямые да своенравные такие. Так и написано у каждого на лбу: "Не, не, не! Мы не лыком шиты!" Дед его, покойничек, всю жизнь свою шил шубы, мать тоже по наследству занималась портняжным делом. Так и пошло в деревне - Портные да Портные. Люба Портная. И он тоже - никакой там не Иванов, а Петька Портной. И все тут! Куда денешься?

                Валентина лежала в доме, что был выстроен Петькой в саду, через дорогу от матушкиного. Небольшой, но теплый, обложенный белым кирпичом. Правда, не достроен еще второй этаж да кухня... Когда там со стройкой? Две коровы, три поросенка, около сотни овец, гуси, курята. Пока наладишь всех... Три огорода картошки, поле свеклы, десять соток капусты. А еще две теплицы под стеклом с огурцами, перцами, помидорами. Словом - работ и забот на целый колхоз. А управляться одному приходится. Земли пустующей кругом нынче столько, хоть подавись. А работать на ней некому. Все поля репейником, крапивой да кустарником позаросли. А бывало-то... Покос частнику отводили верст за тридцать от дома. На канавах да болотах. Каждый камешек обкошен, каждый пригорок чуть не облизан был. А много ль времени прошло? Етишкина жизнь! Все в крайности кидаемся. Как на склизком плоту посреди темного омута. В стране ладу нет - на правителей валим. В семье ладу нет - на кого валить?! Как сделано что худое у кого! Он натурой крут, характером горяч, на язык ядовит, а Валентина чуть что - обиду затаит и заткнется на две-три недели. Он прокричится - и, как ни в чем не бывало, шутит опять. А супруга, молча, такие взгляды мечет, как огнем палит. А то еще в город убежит, в трехкомнатную квартиру, что Петьке дали в ПМК. Он там автобус лет двадцать водил, да попал под сокращение. Туда, сюда сунулся - нигде не нужен. Вот и подался снова в деревню.

                Невестки обнялись. Петька не выдержал, отвернулся, смахнул слезу с длинного носа. У Валентины вырвалось:

                - За что мне это, Нин?! За какие грехи?

                Нинка молчит, гладит ее по лицу.

                - Любить себя, Валенька, надо, а мы не умеем. Бог-то, он ведь в каждой клеточке нашей... Не любить себя - самый большой грех.

                Петька аж головой покачал. И откуда это в невестке? Врач ведь, а слова как из проповеди. Раньше нормальная девка была: и выпьет, и гитару в руки возьмет, и в пляс пустится... А  в последние годы будто подменили. Улыбкой теперь редко когда одарит. Уставится серыми глазищами,  хоть пропади! Головой крутишь, и так, и сяк, никуда от её взгляда не деться. Словно на крюк за вешалку подцепили. Говорить начнёт – как диктор по радио: до тошноты вся правильная. И слова не знаешь как вставить. Он, Петька, только рукой махнёт - да в сени, тихонько матом брехню всю ихнюю, бабью, от себя отметая, чтоб ненароком не застряла в башке где.

                Прислушался к словам Валентины. И снова сжало горло жалостью.

                - Скорей бы умереть, устала я... Уж сколько месяцев температура через день под сорок. Горит все внутри... Огнем горит!

                - Боли есть?

                - Нету! Сама диву даюсь...

                - Ты ноги в соленую воду ставь, писала ж я тебе... Температуру мигом сбивает.

                - Да ну, Нин. Мне это - что мертвому припарки.

                Вот, уж, правда! Невестка и таблетки какие-то дорогущие высылала - да толку-то с них! Тринадцать курсов химии терапии откололи. Волосы все вылезли, лицо, как подушка, от лекарств отекшее... А Нинка свое:

                - А ты, Валь, не упрямься, попробуй. Даже малым детям рекомендуем.

                Приняв молчание за согласие, Нинка быстро разделась, послала Петьку за солью да водой. Ему только на руку. Уйти от слез подальше. Заметил, что подморозило. Вся дорога острыми буграми. Это хорошо. Надоела слякоть. Да и поросенка надо б было разнимать да в банки солить. Хоть это дело отпало. Пусть пока мороз в кладовке висит. Почему-то вспомнилось, как пугали они друг друга с братом в детстве тушей заколотой свиньи, повешенной в сенях. А еще пуще боялся Петька покойников. Еще мальчишкой видеть пришлось, как бабку мертвую мыли. А потом еще послали его в ночь на край деревни за родственницей. Метель была - с ног сбивало. Керосиновый фонарь в руке потух. Темнотища кругом! А у него из головы мертвая бабка не выходит. Моют ее да переворачивают, словно куклу какую... Вот страху-то натерпелся!..

                Вечером приехали из города дочка с внучкой. Малой пять лет, а такая деловая... То овец без спросу начнет подстригать, то квоктуху с гнезда сгонит, яйца пересортирует. Не боится ничего, бесенок этакий.  Квоктуха клевачая. Как-то в заулке на бабу накинулась, всю голову ей в кровь издолбала, а внучка по двору курицу за крыло тащит - и хоть бы что. Глазом не моргнет. А что с псом вытворяет! Лапы его себе на плечи положит и танцует с ним в обнимку. Смотреть - потеха! Но отрадные мысли пронзила червоточина: не ладится и у детей. Где тонко - там и рвется. Сын в разводе. Невестка с ребенком в другой деревне живет. Парень с черными связался, в коммерцию ударился. Не хочет в деревне жить. А ведь дома в хозяйстве и трактор-колесник,  и машина грузовая есть, и "шестерка" была, да разбил сын по пьяни. Что с парнем стало? В детстве такой покладистый был. Что ни скажи - тут же сделает, а то и говорить не надо: без слов понимал. И работящий... Таких еще поискать надо! Да и есть в кого. На чем сломался? В деревню нос не кажет. Разве что приедет в банный день. В прошлый раз приехал... " Бать, дай тысяч пять, а то "черные" убьют. Я им машину рассадил". Петька только крякнул, но баранов со двора вывел. Что поделаешь? Сын ведь. А вдруг чего?

                И дочка тоже с мужем в ссоре. Гульнули оба. Сначала зятек, потом она, в отместку. Дочка-то - справная девка. За что ни возьмется - все в руках горит. А вот зятек - вроде, парень видный, не злобливый, но ни к стройке, ни к хозяйству душа не лежит. А ему, Петьке, одному воз этот в гору везти уж не под силу. Эх! Етишкина жизнь!..

                К ужину собрались все в комнате у Валентины. Кастрюли да сковородки таскали через дорогу. Нинка ворчит, мол, за столько лет кухню не сделал... А у Петьки на то своя причина. Как-то брату признался:

- Сделай кухню - баба голодная останется. Ей ведь каждый раз особое приглашение к столу нужно. И чтоб непременно от невестки исходило. Это ведь еще та устрица! Все какие-то обиды накручивает. Наварю в русской печке ведерный чугун щей, на всю семью, смотрю: она себе в "ляминевом” ковшике отдельно стряпает. Веришь ли, рассудок мутится?!

                Перед тем, как идти в сад, Петька громко позвал:

                - Мать! Ужинать в том доме будем. Собирайся.

                Матушка горделиво повела плечами, повязала пуховую шаль, накинула на плечи засаленную фуфайку и, неторопливо шаркая тяжелыми валенками, важно заковыляла к дому невестки. Когда она открыла дверь, все уже сидели за столом. Застыв в дверном проеме, скрипучим голосом изрекла:

                - Ну, каво ш?

                - "Каво ш, каво ш!" - незлобно передразнил Петька. - Скидавай фуфан да садись к столу. Видишь ведь, что ждем.

                Валентина сидела на кровати в подушках. При виде свекрови отвернула голову в сторону. "Приш-ла змя-я-а!" - явно работая на публику, чуть слышно прокомментировал взгляд жены Петька и добродушно заржал, подмигивая невестке.

                - Чаво ты? - не расслышав его слов, насторожилась тугая на ухо матушка. Он только отмахнулся: "Садись да ешь, давай!"

                Когда выпили по стопке, от души у Петьки немного отлегло. Как любил он такие вот минуты редких встреч. Вот так, всем скопом, с детьми да внуками, за большим столом, мирком, за жизнь потолковать... Чай, не чужие, ничего скрывать не надо. Зависти у невестки с братом нет. Тут и похвалиться нажитым можно. Разлил всем по второй. Брат засоловел как-то сразу. В глаза хоть спички вставляй, чтоб веки не слипались. Переглянулись с Нинкой. Та поняла, смеется. У братана с матушкой кайф одинаковый. Тот и другой сидят, дремлют. Вот Етишкина жизнь! Переводят добро! Зачем тогда и пить? Слегка тронул матушку за плечо:

                - Люба, Люба! Поела? Шла б спать на печку.

                Матушка вздрогнула, открыла глаза.

                - Не, не! Ну, тябя! Скажешь тоже. Ничова. Это я так... Всю ночь не спала. Думу, вот-вот приедут...

                Краем глаза Петька видел, как невестка с улыбкой следит за их разговором. Дочка, так же как Валентина, отвернув голову в сторону, тихонько заворчала:

                - Да, не спала она... Каждый день так говорит. А я, как останусь ночевать в ее избе, сто раз за ночь на бок переверну, чтобы стены не дрожали. А утром –

"Глаз не сомкнула..."

                - Ну, будет, - строго оборвал Петька. - Давайте-ка еще по стопочке, за возврат к родным пням. - Не любил, когда дети на бабу тянули. Хорошо еще, что внучка у сватьи осталась. Сейчас бы тоже бабуле шпильки вставляла. Ох, до чего ушлая! Все, что не надо, тут же переймет. А потому детей строжил на этот счет. Какая б ни была, а досталось на веку матушке сполна. Ему десять, брату двенадцать было, когда отец умер. Вспомнил, как шмыгали носами, глядя на воющую мать в тот день, когда получили посылку из госпиталя с вещами отца... Как помогали ей по вечерам таскать воду на конюшню, по пятьдесят ведер кряду, да в гору. Аж в глазах темно. Народец в деревне злой. За беспорядки в доме и во дворе спуску матушке не давали. А у нее, что у цапли на болоте: клюв вытащит, хвост увязнет... Внешне матушка, и правда, походила на птицу. Круглые маленькие глазки таращились на мир как-то безучастно и отстраненно. Тонкий нос и впрямь как клюв. А затронь ее интерес - откуда что возьмется!

                Петька невольно покосился на висящее в углу зеркало. Многие в деревне говорили, что он весь в матушку. Покрутил кудлатой головой, туда, сюда... Да ну, врут! У матушки нос как нос, а тут!.. На четверых рос - одному достался.  Не нос, а прямо рубильник какой-то. А башка-то чего вся седая такая? Уж давно в зеркало не смотрелся. Перевел взгляд на брата. У того лишь в висках, словно для красы, несколько волосинок сивых. А что ему сделавши? Живут отдельно. Не в навозе копается, на вертолете летает. В семье спокойно. А тут каждый день страсти-мордасти. С кем-нибудь да схлестнешься: не с бабой, так с женой, не с женой, так с детьми, не с детьми, так с соседями схватишься. Завистников полно. Они, считай, самые богатые в деревне. А если разобраться, так на одну бабину пенсию живут. Случись что со старухой - где на хлеб денег брать? Так что бабку пуще глаза беречь надо. Пусть хоть крехает, а живет. Крепкая еще. Разве что радикулит донимает... Скажет, бывало, Валентина в сердцах: "Что ей? Ни за кого душа не болит. Она еще всех нас переживет! У нее одни козы в почете!" Про коз-то это верно подметила. Любимые матушкины твари. До прошлой зимы двух держала. Молоко, мол, козье самое полезное. Да хоть бы следила за ними, а то ведь уйдет судачить по деревне, а демоны эти в сад. Посадила как-то Валентина саженцы вишен - бабины козы все начисто пообглодали. Ну и повыла жена! Петька с досады за нож взялся - да во двор к козам. Баба тут как тут. Ущучила! Руки распластала да на коз своих грудью, как на амбразуру, легла. Плюнул да прочь пошел от греха подальше. Потому как уж случалось... Доведет ведь до белого каления. Как-то раз в запале в угол ее кинул. Потом ночь не спал, аж  с сердцем худо было.

                Петька тяжело вздохнул, бросил взгляд на мать. Та дремала с вилкой в руках. Концы штапельного платка, который снимался только на ночь, облизывали подливу в тарелке. Вот ядрена вошь! Хотел, было, что-то съязвить, но Нинка, видя такое дело, быстро перевела разговор:

                - Баранов-то, Петь, сколько у вас?

                - Штук сто будет.

                - Ничего себе! И маленькие есть?

                - А как же! - впервые улыбнулась Валентина. - Петь, сведи Нину завтра во двор, покажи!

                - А вы их стрижете? - поинтересовался брат.

                - Да к лету надо бы.., - поглаживая сытый живот, откинулся, было, на спинку стула Петька. Стул капризно заскрипел. Пришлось облокотиться на стол. Вот Етишкина жизнь! В доме ни одного "здорового" стула! На какой ни сядь - все калека! Все ножки шатаются.

                - А шерсть куда деваете? - задела за живое вопросом невестка.

                - А никуда! - аж приподнялась на локтях Валентина. - Ни шерсть, ни шкуры никому не нужны! На них нынче пачку чая не купишь.

                - Волокита одна, - подтвердил Петька. - Бензин дороже обойдётся. Сколько добра ни за грош пропадает. И никому дела нет.

                Толкнул в бок брата.

                - Давай, Коль, матушку спать уложим... Ее детское время уж закончилось. Да по деревне пройдемся.  А женщины пусть посудачат. У них завсегда есть о чём.

                Морозило и крепко. С неба сочился редкий снег. И снова зима зимой. Диву даешься, как быстро все меняется в природе. Дома с хлевами да сараями, обнесенные косыми заборами, издали походили на квоктух, что на сеновале высиживают яйца. Жильем пахло через два двора на третий. Не та уж деревня... Разнесло, горемычную, как закрученную пробкой бутыль с брагой. А ведь раньше-то бывало в каждом заулке галдеж... Детвора кто во что горазд: баб снежных лепили, сугробы мерили, пещеры в снегу рыли... А нынче словно повымерло все.

                Будто прочитав его мысли, брат спросил:

                - А Нюня-то Сморчихина где?

                - На зиму в город племянники забирают.

                - Да ну?

                - Вот тебе и ну. Бабка нарасхват. Не знаю, говорит, к кому жить "идтить". К Тасе пойду - Эдик обидится. И Зине уж второй год обещаю... Усек? Маленькая, горбатая, одноглазая, а такая мировая старуха - воды не замутит. И всем нужна. Своих детей никогда не было, зато племянников летом целый дом. Никогда ни на кого не обижается, все ей так, все ей ладно. И чистоплотная, каких поискать! Каждая заплатка на переднике в тон да цвет. Словно аппликация на модной импортной одежке.

                - А Митька Палычев как?

                - В отцовом доме живет. Тоже без работы оставши...

                - Один  или женился?

                - А Бог его знает. Он уж сто раз женат. Пойми его. Ездит какая-то рыжая...

                - А с Васькой Дроздом что случилось? - удивленно покосился на угрюмый, наглухо заколоченный дом Дрозда Николай.

                - Салом подавился по пьяному делу. Неделю и не знал никто... А как тропку к дому совсем замело, Бригадир давай ему в окна стучать. Не отвечает никто. В хату зашли - лежит головой на столе с открытым ртом. И бутылка не допита.

                Долговязый, с выболевшей и высохшей рукой, Васька Дрозд был чуть постарше их с братом. Работал бухгалтером в сельсовете. Трезвый -  хоть куда мужик, в голове без компьютера такие цифиры множит,  а стопку выпьет – дурак дураком. Аж язык во рту распухнет. Был женат на Верке Глупой. Двух детей нажили. И хоть была баба умом слаба, жить с ним не стала. Спуталась с Ванькой - трактористом из соседней деревни Липки. Шутки – шутками, да и ушла к нему. Пить стал Вася еще пуще. На что жил - сказать трудно. Шел как-то Петька осенью мимо его дома, видит, у забора под куском толи что-то шевелится. Подошел ближе: Вася Дрозд! Поднял бедолагу, дотащил до дома, на кровать уложил. Это ж надо! В трех шагах от собственного порога завалиться...

                Помолчали.

                - С Сенькой-то  Колдуном дружишь? - прервал Петькины нелегкие думы брат.

                - Да ну его на хрен! Хитрые они с Лизкой и скользкие, как рыбины. Пристали этим летом, мол, плати за овец, раз развел целое стадо. Понял, нет? Я им популярно объясняю:  Пастух у кого живет? - У меня. А кормится у кого? - У меня. Я буду платить, но кормить будете его вы,  и ночевать будет у всех по очереди. Быстро рты позакрывали.

                - А пастух-то, откуда прибился?

                - Бес его знает. Из Питера, вроде... И дети есть. А уж какой год у нас околачивается. Грязищу в доме развел - не войти.

                - Пьяница?

                - То-то и оно, что нет. Странный какой-то...

                - А к Валентине кто из деревенских заходит?

                - Закручевская тетка Тоня была. Поправляйся, говорит... Етишкина жизнь! Тошно слышать! Знают ведь, что к нулю идет, так что языком молоть не дело? А больше никто не был. Матушка, было, сунулась, как из города Валентину привез сюда. Так Валентина - не поверишь! - ее за шкварник взяла и на одной руке за ворота вынесла. Откуда и сила взялась! Не вставала ж уже!.. Вот такая у них всю жизнь "любоф", понял? Матушка Валентину ещё до свадьбы не больно-то жаловала. Да ты вспомни, каждый Божий день зудела: "Что в округе других девок мало?!”

- За что она её? Ума не приложу.., - подал сонный голос брат.

- Да хоть бы в Валентине дело. Матушка тёщу мою с молоду на дух не терпела. Какая кошка меж ними пробежала, бес их знает. Может, баба Поля больно справная была… А, может, ревность какая. Та ведь рано вдовой осталась.  Мы -то с тёщей мирно жили. Зря плохо не скажешь. Она, бывало, и воды не замутит. Пусть земля ей пухом… А у неприязни корень длинный, не разом выкорчуешь. На Валентину всё и перекинулось. Сначала взгляды недобрые, потом слова ядовитые, а там и до лютой ненависти дошло. А я, етишкина жизнь, как между двух огней. То одну, то другую, приструню да матюками обложу. И обеих жалко! – Петька вздохнул, покачал лохматой головой, почесал за ухом прильнувшего к его ноге пса. Тот от удовольствия вытянул вперёд  облезлые лапы.  - Беда мне с матушкой, Коль. Хуже малого ребенка стала. Того хоть отшлепать можно. Столько раз твержу, не ходи к курятам по ночам. Накормлены они досыта. Только ей хоть кол на голове теши. Веришь ли? Лягу спать - она нагружает таз зерна верхом и во двор. Курята ночью на нашести сидят, стало быть, крыс кормит. Тут как-то поросенка с Таиской разнимали... Только вышли в сени, она хвать кусок мяса, в газеты завернула и себе под матрас, чтоб племяннице в город, втихоря,  отвезти... Да и забыла про него. Память-то дырявая. На другой день Таиска в ужасе мне шепчет: "Папк, баба вся в крови лежит, аж на пол капает!" Я к той. А она, устрица, как ни в чем не бывало, одно нудит: " Ды-ы, Шурушке хотела да-ать." Понял, нет? Сказала бы, ядрена вошь, по-человечески! Что мне куска мяса жаль? Ой, блин, не могу! От всех дел отстранил. Как в санатории живет. " Пожалуйте, кушать подано!" Только не суйся никуда! Где ж ей?! Корову дою - она за дверью хлева прячется. Уйду - шасть под коровий бок да скорее за дойки дергать: все ли выдоил. Инспекция, таку мать! У самой газ - что вечный огонь, не напастись баллонов. Сколько раз уж было: поставит на огонь чайник и спать уклекается. Сын, Лешка, как-то ночью зашел, с гулянки, попить иль что в дом потянуло... Носом водит - понять не может. Киселью пахнет. Потом догадался. Двери все настежь пооткрывал. Ее растолкал. Как не задохнулась?! А еще вот какую моду взяла... В деревню часто мужики на грузовиках заезжают - муку, сахар, комбикорма оптом продают. Не поверишь, каждую машину остановит, чтоб спросить: по чем? Будто кубышка в кармане залежалась. Глазом не успею моргнуть - она уж на подножке у кабины стоит. Прыткая, где не надо! 

                Видя, что брат молча давится смехом, тоже хмыкнул:

                - Во-во! И смех и грех! А, впрочем, что ее осуждать? Сами к старости, может, еще не в такой маразм впадем. Вилками самогонку хлебать будем... Кто знает! Так что, Бог ей судья.

                Упомянув Бога, сам на себя подивился. Надо же! Вырвалось как-то само собой, и не с ёрничаньем, как бывало. Видно, и впрямь, капля камень долбит. Нинкины штучки. С такой уверенностью про Бога говорит, что даже он, Петька, первый в деревне богохульник, в сомнение впал.

                Разговор с братом успокоил. Все понимает правильно. Раз-то в год над матушкой посмеяться можно, а как каждый-то Божий день грешить - какие нервы нужны!

                Помолчали. Петька стянул шапку с головы, подставил лицо пушистым снежинкам. Кто такую хрупкую красоту придумал? И у каждой свой неповторимый узор. А представить только, сколько этих снежинок в одном сугробе. И сколько сугробов в одной их деревне. А сколько таких на земле деревень! Любил углубляться в такие вещи. Дух захватывало. Или взять звезды на небе... Сколько их, считал ли кто? Свет от другой звезды, говорят, идет не один миллион лет. А ведь за ней тоже не пустота. А что? Ну, никак он не мог в толк взять это "бесконечное пространство"! Ну, как оно может быть бесконечным?! Всему ведь есть конец: деревне, времени года, жизни человеческой! Валентину вон скоро хоронить... Нет, лучше не думать об этом! Свихнуться недолго! Особенно, когда один, как перст.

                Нагнулся, схватил горстку снега, слепил снежок, бросил его в новый сруб, что глыбой темнел в стороне.

                - Это наш. С Павлом Костиным срубили. Думал, сыну новый дом поставлю... А видишь, как все получается? Вот етишкина жизнь!..

                В круг света, что падал на сруб от фонаря, попала и железная бочка.

                - Ишь ты, как ее льдом разворотило! - подивился Николай. - Что не перевернул-то?

                - Вот, блин, забыл я про нее! Оставил под воду. Думал,  вот-вот фундамент начнем заливать. Сей год дожде-е-й по осени было!.. Видать, переполнилась. А тут мороз, возьми да стукни... Да круто так завернул.  - Озабоченно покачал головой. - Да-а, не углядел... А! Все шло как-то сикось-накось! Осточертело! Взял да запил. До бочки ль тут было! Валентина - хвост трубой да в город, в "цивилизацию". Не поверишь, три месяца один с таким хозяйством маялся. Хорошо еще, что матушка рядом топчется... А то  - давно уж разнесло б твоего Петьку, как эту бочку. Эх, етишкина жизнь!..

                Петька вздохнул, тоскуя по прежним, беззаботным временам, когда казалось, что все хорошее еще непременно впереди. Потом вдруг оживился.

                - Коль, а чего это твоя Нинка, в веру ударилась? Неужто и в церковь ходит?

                - Да нет. Книжки какие-то читает.

                - Что за книжки-то?

                - Да как тебе сказать? Восточные Учения изучает.

                - Эва куда ее занесло!

                - О перевоплощениях каких-то.  То бишь, выходит, что человек живет на земле не один раз...

                - Как это? - даже присвистнул Петька.

                - Да вот так. Рождается - умирает, рождается - умирает.. И так до бесконечности, пока не усовершенствует себя до уровня Бога. И болячки наши все от негатива, что за жизнь накопили... - объяснил, как умел, Николай и засмеялся, глядя на Петькину вытянувшуюся физиономию. - Восток - дело тонкое, Петруха. Не бери близко к сердцу - компьютер зависнет. У тебя своих забот полно!

                - Нда-а, - поскребал в затылке Петька. – Ну, дела-а! Я тут тоже одну книжонку читал, про очистку организма. Какой-то Малахов пишет. Умно, я тебе скажу! И тоже в Бога верит... Чувствуешь? А сам-то ты как думаешь?

                - Фиг его знает! Читать начну - сказка сказкой, а Нинка начнет говорить - убедительно звучит.

                Петька помолчал, задумался. Разорвав тучи, высунула свою круглую голову луна поглазеть на бренный мир. И сразу все кругом как-то преобразилось. Заискрился спрессовавшийся в дорожной колее снег, заголубели на домах крыши. Вот по яркому лунному лику пробежало прозрачное облако, скрывая все его темные пятна. Петька озадаченно теребил нос. Вот и луну взять... Что за штука такая? Тоже, поди, всяких таинств полна. И что-то вроде страха пробежало по позвоночнику. Нагрешил за всю-то жизнь! Всякого было... На другом конце деревни, перекликаясь, забрехали собаки. Вселенские думы разом слетели с Петьки. Что было - то было! Что ж теперь?! А может, и нет ничего такого. Бабкины сказки! Жил ведь себе без Бога... И ничего! Хотя, как сказать? А-а! Лучше этим голову не забивать.

                На другой день Петька проснулся с чувством какой-то радости. Такого с ним давненько не бывало. Сердце запело: Николай с Нинкой дома! Жалко только, что скоро уезжают. В соседней комнате было подозрительно тихо. Где-то глубоко внутри опять заледенело страхом. Жива ль Валентина?

                - Валь, тебе не холодно? - осторожно позвал ее Петька, приподняв ухо от подушки.

                - Не-е, - шевельнулась жена.

                - А пить не хочешь?

                - У меня бутылка с водой рядом с постелью стоит...

                - А-а, - перевернулся он на другой бок.

                - Баранов-то сегодня будешь резать?

                - Надо... Завтра в дорогу собираться будут...

                Удивительно, но о хозяйстве Валентина говорила с прежним интересом. С приездом Николая и Нины голос у нее стал более твердым. Попыталась даже по комнате пройти. Нина успела шепнуть в коридоре, чтоб, мол, говорил больше на бытовую тему. Его ли в этих делах учить? Тут и ежику понятно. Интересно, о чем они говорят, когда остаются вдвоем?

                - Валь! - снова окликнул он жену. - Что Нина-то нового рассказала? Как они там?

                - Живут. Что им? Она все больше о душе рассказать норовит. Видать, готовит... Говорит, как по книжке читает. Интересно. О каких-то прошлых жизнях... Мудрено все. А я вот лежу да думаю: это сколько ж времени на чтение потратить надо? Мне б ее заботы!

                Петька молчал, не знал, что больше и сказать. Вообще-то Валентина в чем-то права... Живут в городе. В тяжелой работе не переломились. Зарплату, хоть по полгода и задерживают, но все же дают. Одеты неплохо. Привезли всего: рыбы разной, колбасы, конфет, фруктов... Значит, есть на что купить. И поймал себя на мысли: завидую, что ли? Тьфу ты, черт! Это ж надо! Да Валентина начала! Ей-то, конечно, на судьбу обидно...

                - Петь, ты ребятам скажи, чтоб на похороны не приезжали. Далеко больно, да и потратились... Хорошо, что сейчас повидались, пока живая.

                Произнесла это жена до того обыденно, что Петьке жутко стало. Неужели со смертью смириться можно?

                Еще один день прошел в делах. Меняли проводку во дворе, резали барана. На ужин опять собрались у Валентины отметить их с Петькой Серебряную свадьбу. Николай с Нинкой подарили ему новые брюки, летные унты, а Валентине конверт с деньгами. За такие бабки по их зарплатам месяца три работать надо. Петька долго некался, все отказывался от унт. Больно дорогой подарок. А как померил - больше и не снимал. По просьбе Валентины матушку он накормил отдельно, в ее доме. Про праздник не сказал. Пусть сидит телевизор смотрит да газеты читает. Лупу ей Николай привез. Пусть забавляется. А то еще что ляпнет, не подумавши.

                Во время ужина, за рюмкой, молодость вспоминать стали. Первой Нинка завелась.

                - А помнишь, Петь, как ты на Рождество колядовать ходил? Сказал нам, гордо так: " Сейчас я столько подарков принесу! Дайте сумку побольше!" Нарядился под цыганку, лицо тюлью прикрыл, кольца Валины золотые на руки нацепил и вперед, вдоль по деревне.

                - А что? И яиц, и пирогов, и мяса дали, - раскочегаривал воспоминания Петька. Знал, как сейчас Валентина взовьется. И не ошибся:

                - Да уж! С одного кармана моего нового фланелевого халата яйца текли, с другого - кровь с мяса! Всю ночь из-за пазухи рис с пирогов вылавливал! А на другой день кольца золотые у Васьки Дрозда за самогонку выкупал... Как Васька их только в снегу и углядел?

                - А помнишь, Коль, какой-то год вы полдеревни в Святки позакрывали, - залилась смехом Нинка. - Это ж надо было додуматься столько замков напокупать, а?

                - Во-во! И признаться не признаешься, не скажешь, чтоб вернули... Такие слухи по деревне поползли!.. - покачал головой Петька. - Кто говорит, кладницу дров ряженые раскидали, кто пропажу ягнят к сему приписал, а  Бригадир аж клялся-божился, что телефон ему, единственный на всю деревню, обрезали. Посудачили вволю!

                - А папа Петя мой всех переплюнул! - вся  аж зарделась Валентина. И под общий хохот передразнила мужа: " У меня, таку мать, с сеней кабанчика зарезанного наготово сперли. По шею обкромсали, одна голова на веревке в сенях висеть осталася."

                Засиделись далеко за полночь. Давно Петьке на душе так легко и сладко не было. Отпустил все страхи да тревоги шастать по сугробам. И хорошо б, если назад к утру не воротились...

                В последний вечер, после кропотливых сборов в дорогу, Петька усадил брата с невесткой у матушки на кухне, достал трехлитровую банку браги, разлил по трем стаканам и начал сокровенный разговор.

                - Спасибо вам за то, что вовремя успели... Поддержали вы меня, ребята: не только морально, но и.., - многозначительно пощелкал он пальцами, не желая произносить слово "деньги". - Похороны на носу, а у меня, если честно, в комоде две сотни, и ни копейки больше... Так что отказываться не буду. За добро ваше машину верхом нагружу. Слава Богу, пока есть чем... И вы не перечьте, сказано - сделано. Ты вот только, Нин, мне что  скажи... Да не таи, как на духу... Долго Валентине еще мучаться?

                - Кто знает? Организм крепкий, но, бороться с болезнью, сил уже практически нет. В этом деле тебе, Петь, точного ответа никто не даст. Одному Богу известно...

                Петька выпил, смахнул слезу. Опустил голову, чтоб не так стыдно было.

                - Нин, и от чего этот рак получается? Ведь все свое, со своего поля. На свежем воздухе целыми днями... Заботины, конечно, хватает, но ведь сами себе хозяева...

                Невестка помолчала и сказала по-житейски убежденно:

                - От обиды, Петь, что внутрь загнана.

                Петька даже кулаком по столу стукнул.

                - Вот ведь, мать ети! Так и думал! Не веришь, по две недели в молчанку играть могла! Вот натура! Иногда такое вспомнит, дескать, говорил... А я, хоть убей, - не помню!

                - А прощения когда-нибудь просил?

                Петька озадаченно причмокнул тонкими губами. Свою вину он признавать не любил. Ну, зачем она об этом? Не на колени же ему, Петьке, перед бабой вставать! Валентина итак всю жизнь старалась над ним верх держать. Не вышел номер! Он - мужик, не слюнтяй какой-нибудь. Бабы им управлять не будут!

(Продолжение повести о судьбе жителей вымирающих российских деревень можно прочесть в книге "Етишкина жизнь!..").