Надежда Васильева

              Потерявший былую силу старческий голос с натугой выводит:

                         Две копейки, три копейки, пятачок.

                         Не пойду за тебя замуж, дурачок.

       - А ну, тетушка! Давай хлеще!- кричит захмелевший дядька.

Баба Ира будто только того и ждет, тут же выворачивает из своих фольклорных запасов ядреную скабрезную частушку.

       - Вот это по-нашему! Ой, молодец! Всем бабкам бабка!

Но вот старушку повело в сторону. Устала. Ей уж далеко за восемьдесят.  Мама заботливо подхватывает ее под руки, усаживает перевести дух, подносит рюмочку. Соблазн велик. Баба Ира косится на сестрицу, мою родную бабушку.

       - Ишь разошлась! Угомонись! Будет тебе! - беззлобно ворчит та. - Давай домой собираться. Пусть молодые гуляют. Наше  время отошло.

        Бабушка Нюша младше Ириши на целых восемь лет. Но по тому, как она опекает сестру, кажется, что это она старше и намного. Старушки живут вместе уже добрый десяток лет, в бабушкином доме, на краю села. Мне шестнадцать. Я заканчиваю десятый класс и скоро уеду из дому поступать в институт. К бабушкам забегаю частенько. Люблю, как говорит мама, "развесив уши", послушать их забавную беседу. Летом они обычно сидят на скамейке у дощатого забора своего дома и с интересом наблюдают за прохожими. Раскланиваются со знакомыми, перекидываются парой реплик с соседями. Завидев чужих, перешептываются и долго провожают их любопытными взглядами. Баба Нюша плохо видит, ей все время приходится щуриться и держать ладонь над бровями козырьком, прикрывая глаза от яркого солнечного света. Баба Ира недослышит и потому головной платок она смешно затискивает за большие оттопыренные уши.

       - Погодка стоит, слава тебе, Господи! - крестится бабушка Нюша. - Вот и помереть бы в такую пору. Устала я, Зоюшка, жить. Сколько можно? Не дай Бог отойти в морозы. Могилу-то как худо копать...

       - Твоя ль забота? - стрельнув озорным взглядом в мою сторону,  хмыкает баба Ира.

       - Ну и что, что не моя - людей жалеть надо, Иришенька. Вот ведь ты какая..!

       - Смерть почую - в лес уйду, никому забот не доставлю, - шустро парирует баба Ира. - Эка важность, где мертвому телу лежать: в лесу ль, на кладбище...

       - Что чушь-то городишь? - опасливо поглядывает на неебабуля. - Совсем из ума выжила, старая! - и, понизив голос, тихонько язвит: - Хотя, если уж правду сказать, Зоенька, она и в молодости-то пустоголовой была. Не слухай ее. Эва что выдумала! "Мертвому телу, в лесу..." Не я, так лежала б сейчас на нарах в своей хибаре у черта на куличках. Подумать только, на самом Алтае жила! Да и было бы жилье путное, а то ведь лачуга лачугой. Крыша соломенная, окошки размером с тетрадный лист да сто лет немытые, едва свет пропускали. Сердце по ней изболелось. Дай, думаю, навещу, пока ноги ходят. Чай сестрица родная. Может, в последний раз свидимся. - При этих словах голос у бабули сипнет. Блеклые глаза сыреют и начинают мигать часто-часто. Бабуля вытирает их краем ситцевого платка.

         - Чего бормочешь-то? - пододвигается к ней ближе баба Ира. Бабуля, приставив руку ко рту, трубит ей в самое ухо.

         - Рассказываю, как к тебе ездила..

         - Чего орешь-то? Чай не глухая! - обиженно отстраняется от нее баба Ира.

         - Опять не так! Вот и угоди ей! - разводит руками бабуля и, повернувшись в мою сторону, рассказывает дальше: - Приехала к ней, дверь в сени открываю, а там гроб и венок бумажный. Я - на колени да, как полагается, выть принялась. Слышу: дверь в хату заскрипела. Глаза-то подымаю, а Иришенька стоит себе, живая, и лыбится.  "Ты, Нюська?!" - Это она так меня в детстве звала. Тут я и в обморок.

          Баба Ира с интересом следит за моими глазами. По всему видно, что в давнишней истории этой, сто раз пересказываемой бабулей соседям и родственникам, знакомо ей все, до последнего слова. Она только ждет кульминацию, чтоб хохотнуть вместе со всеми. А бабуля тем временем продолжает:

          - Очнулась - ничего не помню. Где я? Лежать жестко. В комнате темно. На столе чуть коптит лампа керосиновая. Это в наше-то время! Стены глиной обмазаны. Вместо пола на землю жерди настланы. В углу за печкой кто-то шевелится. Хороша, Ириша голос подала, а то бы сердце от жути разорвалось. Как она там жила все эти годы - ума не приложу!

         -Жила, как жила! - хлестко бьет все бабулины сомнения баба Ира. - Никому не жаловалась. А гроб купить плотник уговорил. Мол, одна,  как перст. Случись что - как соседи хоронить будут? Закажи все загодя...

         - Вишь, заботливый какой! - подмигивает мне бабуля,  видно, желая склонить на свою сторону. Но я быстро перевожу взгляд на бабу Иру - стойко держу нейтралитет.

          - Да не заботы ради. Выпить ему хотелось, а у меня брага из гоноболи поставлен была. Вот и все дела! - закашливается от смеха та да так, что платок сползает с затылка. Белый пух волос на голове до того редок, что кожа просвечивает. А у бабули - ни сединки. Диво да и только!

           - Баба Ира, а ты где  работала? - зачем-то спрашиваю я.

           - Че-го? - изумленно тянет бабуля. - Какая с нее работа! Отшельницей жила. В лесу все время пропадала.

           - Ну и пропадала, а что тут такого? Я себя в лесу спокойней, чем дома, чувствую. Это ты в любых кустах блудишь. На шаг, Зоенька, отойти не даст - тут же аукать примется. Не так что ли? А чего в лесу бояться? В нем все есть. И травы лечебные, и грибы, и ягоды, и зверь какой в капкан попадет. Лозу драла, пухом болотяника подушки набивала. Брали люди. Меняли на хлеб, муку, на старую одежду... А много ли мне одной надо? - Тут она вздыхает и замолкает. Видно, вспомнились дети. Бабуля рассказывала, что у нее их было трое, да все погибли.

          - Охохо-хохонюшки! - крестит рот баба Нюша. - На чужой сторонушке заклюют воронушки... Ой, Зоенька,  а сколько сил надо было  уговорить ее со мной поехать! Всю душу измотала. Ой упертая! До последнего некалась, покуда до истерики меня не довела.

          - Что-что, а на это ты горазда, - все так же весело постреливая в мою сторону озорными глазами, смеется баба Ира. - С детства помню: чуть что не по нраву - брык на пол и затряхнется! Таким вот макаром меня и вынудила все бросить.

          - Ой, милые мои! - всплескивает руками баба Нюша. Это тема для нее -  нож острый. И она явно нервничает. На носу появляются капельки пота. - Было у нее что бросать! Подушки, одеяло солдатское да два портрета - вот и все нажитое добро! - Искоса поглядывает на бабу Иру, ждет, что на это ответит острая на язык сестрица. Та в сердцах вскакивает со скамейки.

          - Мне и этого хватало! - И опираясь на осиновую палку, быстро уходит в дом. 

          - Ну ее! - отмахивается от нее бабуля. - Поглядите нервная какая... Что ж я неправду сказала? - А сама встает и, шаркая старенькими резиновыми калошами, тоже поднимается на крыльцо вслед за сестрицей.

          В прохладных сенях пахнет керосином. Бабуля разогревает на керосинке обед. Дом у нее небольшой: кухня и комната. Над кроватью бабы Иры, что стоит в кухне, висят те самые два портрета. На одном - сама она в молодости, крепкая, сбитая, далеко не красавица, но в смеющихся маленьких глазах столько детской шкодливости, что, глядя на портрет, невозможно сдержать улыбку. На другом - дочь, Люба, что была самой младшей. О смерти дочери баба Ира рассказывает, на удивленье, спокойно, как, впрочем, и обо всём остальном, горьком и печальном, что было в жизни, словно давным - давно перегорели в ней все эмоции.

          - Любушка в колхозе работала. Красивее да справнее ее во всей округе не было. Нюшенька не даст соврать! - Бабушка согласно кивает. - Не в меня пошла, в отца.

          - А что у нее отец был? - срывается у меня с языка. Глупее не придумаешь! Да что поделаешь, коль слова вперед мыслей скачут.

           - А как же? Был... Эка ты! Не в капусте ж найдена. Был да сплыл. А Любушка вся в него. Волосы вьющиеся, густые, пшеничного цвета, коса до колен. Парни вокруг нее ой как увивались. Как гром-то грянул - она бежать, а за спиной железные косы да вилы. С сенокоса шли... Всего два раза и сверкнуло. Последняя молния - аккурат в нее. Соседи в землю закопали, думали отойдет. Только где там! Как головешечка, почернела сразу вся...

            - Кто ж в грозу бежит? - сокрушаясь, одними губами, шепчет мне бабуля. - А как ни бежать, коль Черной книгой судьба такая напророчена?

            Глаза у меня становятся квадратными. И даже дыхание перехватывает.

            - А что это за книга такая, бабуль?

            Но та молчит. Кто знает, захочет ли своенравная сестрица поддерживать щекотливую тему. Я ерзаю на стуле, кручу головой, глядя то на одну, то на другую.

            - Была у меня такая, Зоюшка.  В ней все о каждом человеке написано, только страничку нужную открой. Хошь верь, хошь - нет... Ой, много ко мне всякого люда ходило... С каких только мест не приезжали. За глаза селяне  "Чернокнижницей" прозывали. Боялись, но шли, потому как соблазн велик. Всякому свою судьбу знать хочется. А зря! Ни к чему это. Ой, ни к чему! Это я тебе говорю, а прожила я на свете немало...

            - Баба Ира! А где эта книга у тебя сейчас? - Я вскакиваю и по-детски поджав под себя ноги, усаживаюсь поближе к бабе Ире, на ее высокую кровать. Грубое темно зеленое одеяло неприятно колит лодыжки, но я терплю. До этого ли сейчас? Все пытаюсь  представить себе эту Черную книгу, но никак не могу. Хоть бы глазком на нее взглянуть!

             - Ишь, как неймется! - усмехается баба Ира. - Да ты не сикочи! Нет у меня ее больше, "изъяли". Милиционера переодетого в штатское подослали. Погадай на судьбу, говорит... Я книгу-то из-под матраса достаю, он - хвать да и был таков. 

             Она замолкает. А я шепотом пытаю бабулю.

            - Ба, а откуда у нее эта Черная книга? Ну, скажи, а?

            - Поди знай. Не говорит никому. Я тоже спрашивала... Она по ней и сыновьям напророчила. Про Ванюшку было сказано:"Умрет от руки малого ребенка." Митеньке - "Пропадет без вести."

            - Да как мог малый ребенок убить Ивана? Сама ж говорила, что на войну он ушел, солдатом был?!

            - В том-то и беда. Рота их в трех километрах от родной деревни проходила. Остановились на привал. Вымолил он у командира отпустить его мать повидать. Тот по часам постучал, мол, не вернешься через час - отдам под трибунал. Ну, Ванюшка и рванул... Ой, молодо-зелено, - горько вздыхает она и качает головой.

            - Бабуль, а дальше-то что? - от нетерпения вся изнываю я.

            - Что? Что? Да вот что: на краю деревни сел у колодца дух перевести. Винтовку напротив поставил, у скамейки. Пот пилоткой вытирает. Тут откуда ни возьмись мальчонка этот... " Дядя! Руки вверх!" Вскочил Иван да не успел крикнуть, что заряжена. Тот уж курок спустил. И попал не куда-нибудь, а прямо в сердце. Вот судьбинушка какая, - разглаживая рукой на коленях штопаный передник, снова сокрушается бабушка Нюша.

            Теперь я долго молчу. Услышанное никак не укладывается в голове. Прошлое вырисовывается такими яркими картинками, что жуть берет. Пилькаю глазами на бабу Иру. Но та спокойно и даже, казалось бы, равнодушно лежит, уставившись, на цветастую занавеску, что отгораживает от постороннего взгляда посудный угол с облупившейся печкой.

            - И про Митю тоже правдой оказалось? - спрашиваю я ее, облизывая пересохшие губы.

            - А как же? И про него. До сих пор извещение храню, -поддакивает баба Ира.

            - Как пережила все? - горестно качает головой бабуля.

            - Куда денешься? Случись и с твоими что - в гроб живой не ляжешь. А роптать на судьбу - великий грех. На все воля Божья. Кому что на роду написано...   

             Некоторое время все молчим. Я с интересом разглядываю серебряный крест, что висит у бабы Иры в изголовье. Почему-то вспоминается детство. Мне четыре года. Бабуля ведет меня к святому колодцу. В поселке нет церкви. Служба на Троицу проходит в лесу. То, о чем нараспев говорит священник, мне не понятно. Я тихонько отхожу от бабули и заглядываю в родник. Вода в нем чистая, прозрачная, а на дне полно каких-то блестящих монет. По краям старого, позеленевшего от времени сруба горят свечи и приторно пахнет ладаном. Вот служба заканчивается. Люди по очереди тянутся к священнику и целуют чашу с причастием да такой же вот серебряный крест. Бабуля берет меня на руки. "Поцелуй, доченька, крест да поклонись Боженьке!" Я резко отворачиваюсь и, сморщив лицо, брезгливо вытираю рот рукой. Только передо мной смачно слюнявила этот крест баба Феня. На носу у нее большая бородавка. Вместо левого глаза - на мир смотрит пустое бельмо. Бабуля говорила, что глаз ей выколола в детстве своя коза. Ходит баба Феня, согнувшись в три погибели. И даже пахнет от нее чем -то древним и затхлым. До сих пор помню, как испуганно замерли прихожане, ожидая реакцию священника. Кто-то угодливо шепчет: "Эва какая! Целуй, бестолочь! Ничего с тобой не станится!"

            Священник же, усмехнувшись в бороду, спокойно спрашивает:

            - Крещеная ли?

            - Нет, батюшка, - еле слышно лепечет и без того обмершая бабуля.

            - Вот это зря. С малолетства б надо... А неволить нельзя. Время придет...

            Вспомнив эти слова, впервые за свои шестнадцать лет почувствовала в душе какую-то смуту. А из головы не выходила Черная книга. Кто ее придумал? Неужели все это правда? А воображение вырисовывало огромную толстую книгу без названия. Вот чьей-то невидимой рукой откидывается  ее черная обложка и, капризно изгибаясь, сами по себе начинают перелистываться желтые от времени листы.

            - Баба Ира, а про твою судьбу что-нибудь в книге было сказано?

            - И про мою было...

            - А что?!

            - Что, мол, от волка спасусь, доживу до глубокой старости и умру на чужбине. - Последние слова она произносит еле слышно, с какой-то щемящей безысходностью.

- Погоди ка, баба Ира, а волк-то тут при чем? - недоумеваю я.

            - Да при всем при том. Ты, Зоенька, не торопи, слухай. - Она взбивает кулаком подушку, устраивается на ней повыше и продолжает свой неторопливый рассказ. - Как-то в лесу с детьми в грозу попала. Дождь, как из ведра. Спрятались в пещеру. Невдомек мне, что это волчье логово. Прижались дети ко мне, пригрелись и заснули. Я тоже кимарю. А как глаза-то открыла, от страху обмочилась. Стоит у пещеры волчица, в лицо мне смотрит. Я - кричать. Она развернулась да, не спеша так, в лес подалась. Вот так-то, милая. Всякого на веку было...

             Я прикусываю губу. Зябко укутываюсь в бабулину шерстяную кофту, что висит на спинке кровати. На дворе уж вечер.

             - Ты шла бы, Зоюшка, темнеет, -  уговаривает меня бабуля. - Наговорили страстей, на ночь глядя. Вот мать нам задаст!

 Но я не трогаюсь с места. Не в раз меня прогонишь. Пристану, так хуже липучки

             - Ба! Расскажите что-нибудь еще! Успею я домой!

             Бабуля поправляет на голове гребенку, заговорщетски подмигивает мне.

             - Ты б рассказала, Иришенька, как замуж за барина выходила...

             - Как это? - таращу я глаза на бабу Иру.

             - Да ну ее! Нашла что вспомнить!

             - Ну, ба... Что за барин-то? Заикнулись, так говорите!

             Бабушка Нюша тихонько посмеивается.

             - Ой и вольная она у нас была! С пятнадцати лет из дому убежала. Барин проезжий один ее облюбовал. Жизнью богатой прельстил... - опустив голову,  стыдливо катает по подолу черствую крошку хлеба бабуля.

             - А ты-то, дура малая, за кусок цветного сахара да гребенку купилась! - неожиданно громко фыркает баба Ира. - Приставлена она была ко мне, сторожем..! Двое суток, дура этакая, сахар втихоря лизала да помалкивала, как барин велел. Матушка чуть вся на слезы не изошла. А как Нюська гребенку-то в волосы вколола, родители и смекнули. Давай ее за косы драть, правду выуживать. Призналась во всем, да уж ау, брат! Барина и след простыл. Ищи его, свищи! - Глаза у бабы Иры снова озорно поблескивают.

              - А что за барин-то был? Молодой? Красивый? - егожу на кровати я.

              - Красивый, как кобыла сивый! Да и не барин был, а вор столичный, - шепчет мне бабуля. - Уж под шестьдесят лет жеребцу было! Считай, в четыре раза ее старше.  Поиздевался, изверг!

               - Придет, бывало, под утро из кабака какого и сразу за вожжи, - смакуя каждым словом, неторопливо рассказывает баба Ира. - Извиваюсь на полу под его ударами, ноги целую и слезно молю: "Савелий Евграфович! Помилуйте великодушно! Нету у меня никакой вины перед вами!" Только что ему мои стенанья! Бьет, покуда рука не устанет.

                - А за что?!

                - Вот чудная!  Да кабы было за что - до смерти б забил. У него б рука не дрогнула, - горько усмехается она. - А как битьем натешится - в постель тащит. Всяко жито.., - и , вздохнув, замолкает.

                - Через год домой прибыла, брюхатая, - тихонько комментирует бабуля. - Тут уж отец в руки вожжи схватил. Ох, и досталось ей в этой жизни, бедной..! - и, отвернувшись в сторону, поучительно шепчет: - Зато сколько на своем веку погрешила да покуролесила! Бог-то, он все видит! И каждому воздает по делам его...

                - Ну и что? Пусть воздает! Твое ли дело?! - неожиданно взрывается баба Ира. И как услышала?! Резко откидывает в сторону одеяло и спускает с постели тонкие ноги в коричневых финдикосовых чулках.

                - Во! Вскочила! Будто неправду сказала! Было ведь... Отрицать не будешь, Иришенька, - идет на отступную бабуля. Но голос бабы Иры все крепчает:

                - Ну и что, что было! Ни о чем я в этой жизни не жалею. Чем ты-то лучше меня жила? Двух мужей схоронила и с тридцати пяти лет вдовой с четырьмя-то малолетними осталась...

                - Ну, сравнила! У меня ж дети... Да и не по Черной книге жила!

                Последняя реплика бабули застигает бабу Иру врасплох. Она долго молчит. Потом снова уже неторопливо укладывается в постель, по привычке скрестив на груди сухонькие руки.

                - Много ты от детей радости видишь! - сглотнув последнюю фразу, продолжает она. - У дочки с мужем не лады, один сын под трактор попал, другой спился совсем. У третьего невестка тебе не по нраву... Ни одну ночь спокойно спать не можешь. "Как они? Душа болит." Нет у меня детей - и проблем никаких. Свободная как птица! Кто знает, что в этой жизни лучше? Об одном жалею, что на чужбину переехать согласилась!

                - О-о-й !  Лихо мое! Что мелешь-то? При внучке.., - обидчиво укоряет ее бабуля. - Худо ли тебе? Сыта, в чистоте лежишь... Кружку за собой и то не сама моешь.

                - А что мне твоя чистота? - гремит на всю кухню баба Ира. - Тьфу на нее! В ней ли дело? Все тебе не так, все тебе не этак! Весь день брюзжишь!

                Бабуля, махнув на нее рукой, от греха подальше скрывается за занавеской и начинает бренчать  посудой.

                - Веришь ли, Зоюшка, не меня, так кота отчитывать начнет: "Что мяукаешь, бестия? Макарон хочешь? А сын, Вовка, придет, будет мне свое недовольство высказывать, что картошки не отварила. С войны привык ею голодное брюхо набивать." И махнет рукой: "Ну, его, Вовку, перебьется!" Макароны варит. Кота больше чтит, чем сына родного.

                Я зажимаю ладонью рот. Жду, чем кончится перебранка. Из-за занавески слышен сдавленное фырканье бабули, потому как то, что говорит баба Ира - чистейшая правда. Кот, Рыжик, откормлен до нельзя. Еле-еле через порог переваливает. Мышей, которых полно в сенях, в упор не хочет видеть. Баба Ира, кивая на занавеску, тоже хохочет. Мол, правда-то в глаза колит! Я заливаюсь больше всех. Через минуту из-за занавески миролюбиво доносится:

                - Ты, Иришенька, молоко с чем будешь?

                - Ни с чем.

                - Чего ж это? Началось.

                - Не хочу да и все. Сколько есть можно?

                - Да разве это еда? Две ложки каши с утра...

                - Ой, не могу, достала она меня со своей едой! - отворачивается к стенке баба Ира.

                - Ну и характер у нее! - расставляя на столе чашки, жалуется мне бабушка. - Живет за мной, как барынька, а все недовольная. Вот умру первой - узнает тогда, по чем фунт лиха! - Последнюю фразу она произносит нарочно громко, чтобы сестрица вняла угрозе.

                - Не умрешь!

                - Это почему?

                - Потому как к жизни этой ты, Нюська, заботой привязана. Кот у  тебя, огород, внуки, дети... А я человек свободный. Возьму в Великий пост и соберусь! Хватит мне на этом свете маячить. Пожила. Пора и честь знать.

                - Ой-ли! Неуж-то, и впрямь, в лес уйдешь? - ехидничает бабуля.

                - В лес не уйду. Передумала. На гроб да поминки у меня деньжата оставлены. Дети твои похоронят. Чай, тетка родная. А что б ты не доставала слезами да уговорами, при Зоеньке обет даю: как пост Великий начнется - слова не произнесу и маковой росинки в рот не возьму. Мыслями к Богу подамся. Ему со мной не совладать. Хочет - не хочет, а приберет. Все равно по-моему будет!

                Я гляжу на бабушку. У той лицо, что белое полотно. Только нервно шамкает беззубым ртом.

                - Ты иди, Зоенька, я уж зубы сняла, в чашку положила. Провожу тебя да дверь на ночь заложу. - В сенях шепчет: - Видишь, что удумала? Беда мне с ней! Вольной птицей себя возомнила, чернокнижница этакая...

                - Да что ты, бабуль! Шутит она!

                - Какое там! Ее дурной поп крестил! Знаю я ее, как облупленную! Всю жизнь вот так отшутила...

                P.S.   Схоронили бабу Иру на третьей неделе Великого поста. Меня уже не было в поселке. Обо всем рассказывала мне мама. Когда по бабушкиной просьбе к постели бабы Иры подходили племянники - глаз не открывала. На все увещевания отвечала упорным молчаньем. Лежала в одной позе, на спине, покорно скрестив на груди руки. Однажды дядька прихватил с собой гармошку. Ох, и старался! Битый час наяривал по клавишам. Но на лице бабы Иры не дрогнула ни одна мышца. Только медленно скатилась на подушку последняя слеза.

                 Отошла она тихо, так и не подав голоса, по воле своей. Черную книгу, что хранилась у бабы Иры под матрасом, бабуля сожгла в день похорон сестрицы. Сказала об этом моей мае лишь тогда, когда догорели дотла ее вещие страницы.

                С тех пор прошло уж много лет. Давно нет ни мамы, ни бабушки Нюши. У самой у меня растет внук. Однако, нет-нет да и вспомнится тот праздник. Дядька лихо перебирает клавишами гармошки, а в кругу, подмигивая гостям, выбивает дробь бабушка Ира, с каким-то вызовом выкрикивая азартную частушку.

                         Две копейки, три копейки - пятачок!

                         Не пойду за тебя замуж, дурачок!

                         Я сама себе хозяюшкой слыву,

                         Захочу - так и по небу поплыву!

 *  *  *