Надежда Васильева

«…В чем его вина?»

(о повести Н. Васильевой «Етишкина жизнь!..»).

Россия испокон веков – страна крестьянская, поэтому историческая память русской литературы всегда хранила духовные ценности крестьянской цивилизации, воплощенные в фольклоре, житейском укладе, обычаях и обрядах, православной вере, воспринятой крестьянством не только умом, сколько сердцем, ставшей поистине народной верой.

Вот почему и сегодня писатель, размышляя о нравственных и социальных проблемах современности, так или иначе, в большей или меньшей степени, сознательно или бессознательно, но неизменно обращается к архетипу русской Деревни.

В открытом виде это делала в советский период деревенская проза, традиции которой в трансформированном виде заметны и в литературе начала XXI века. Новая повесть Н. Васильевой «Етишкина жизнь!..»  (Петрозаводск, изд. «Карелия», 2006) – убедительное тому свидетельство. В этой повести рассказана история жизни деревенского мужика Петра Иванова, в просторечии – Петьки Портного, история драматическая, скорее даже трагическая, но при этом оставляющая в душе читателя некое трудно формулируемое светлое чувство. Это чувство обусловлено тем, что автор явно любит (хотя и не прощает) своих героев. Кроме того, оно поддерживается и на формально-поэтическом уровне. Жестокие события, которые происходят здесь и сейчас, в настоящем времени автора-повествователя, непременно завершаются своеобразным погружением в прошлое героя (в детство, во времена первых лет жизни с женой Валентиной, рождения детей и пр.). Этот композиционный прием создает эффект, близкий тому, который описал Л. Выготский в своей знаменитой книге «Психология искусства» при анализе новеллы И. Бунина «Легкое дыхание», где благодаря композиционным перестановкам рассказ о жестокости жизни превращается в светлое повествование о легком дыхании героини.

Повесть Н. Васильевой вызывает неподдельный читательский интерес, потому что за кажущимися простотой и безыскусностью повествования (чему немало способствуют ясность и точность языка автора) скрывается сложное и многоуровневое содержание. Поэтому повесть можно прочитать по-разному.

Первый уровень составляет непосредственное повествование о «етишкиной жизни» Петьки, который в городе «автобус лет двадцать водил, да попал под сокращение. Туда-сюда сунулся – нигде не нужен. Вот и подался снова в деревню» (7). А в городе сохранилась трехкомнатная квартира, «что Петьке дали в ПМК». Рассказ о деревенской жизни Петьки, его крестьянских трудах и днях свидетельствует, на мой взгляд, о настоящем, глубинном знании материала Н. Васильевой, он изобилует массой точных, ярких, колоритных деталей и подробностей.

Можно только так прочитать повесть – как выразительное реалистическое бытописание жизни современной деревни, как ее живописное художественное (и потому легко узнаваемое) изображение. Однако за первым уровнем содержания скрывается второй, связанный с литературным контекстом деревенской прозы. Внимательный читатель легко заметит интертекстуальные переклички повести Н. Васильевой с произведениями В. Белова, В. Астафьева, В. Распутина. Тема уходящей, гибнущей русской деревни, яркие образы крестьян, близких и дорогих авторам, философский подтекст, лирическое изображение природы – это и многое другое, характерное для деревенской прозы, имеется и в повести Н. Васильевой: «…Всегда  спокойный голос тетки Тони зазвенел гневно и жестко. – До чего уж докатились! Ни клуба, ни фельдшерского пункта, ни даже школы начальной в округе нет! Автобус до города раз в неделю ходит. Случись что – как добраться? <…> Сгубили деревню! Сгноили корни свои! С добра ли деревенские мужики спиваются? Скоро могилы будет некому выкопать!» (87).

В то же время Н. Васильева, опираясь на традиции деревенской прозы, спорит с ними. Дело в том, что писатели-деревенщики видели причины разорения, краха сельского уклада в сфере прежде всего социальной. Именно внешние факторы (обобщенно: советская система вообще и система хозяйствования в частности) превращали хороших от природы мужиков в маргиналов без роду и без племени. (Особенно ярко это видно в «Прощании с Матерой» В. Распутина.) И получалось, что если бы удалось убрать эти внешние факторы, то в деревенской жизни воцарился бы тот самый лад, о котором в свое время писал В. Белов. Н Васильеву интересуют не внешние, а внутренние причины, ее волнует не столько социальная, сколько нравственная сторона общего кризиса крестьянства. Виновата не среда (вернее, не только среда), виноват сам человек.

Действительно, если взять внешнюю, материальную сторону жизни, то все у Петьки хорошо: он строит себе второй двухэтажный дом, у него «две кровы, три поросенка, сорок овец, гусь, курята. Пока наладишь всех… Три огорода картошки, поле свеклы, десять соток капусты. А еще две теплицы под стеклом с огурцами, перцы, помидоры» (7). Ни о каком разорении, вызванном социальными факторами, здесь речи идти не может. Петьку в городе «сократили», но в деревне он преуспел. Но его почему-то постоянно гложет смутное чувство тревоги: «Как же оно все так вышло-то? Почему так круто обернулось? Работал, старался, чтобы дом был «полной чашей». Первыми в деревне «жигули» купили. Потом с квартирой подфартило. За мебелью аж в Прибалтику катал. Потом и трактор, и грузовик приобрели. Дети семьями обзавелись. Все как надо. Не хуже, чем у людей. Так в чем его вина?!» (39).

А вина Петьки, показывает Н. Васильева, неподъемно велика. Всю жизнь, строя свой дом, он этот дом сам же и разрушает, постоянно разрывая все духовные, семейные связи. Кладовые у него полны добра, а добра в отношениях членов его семьи нет: вместо любви все больше и больше воцаряется ненависть. Петька тиранит семью, доводит до смертельной болезни жену, калечит судьбы детей. В его душе торжествует темное, бессознательное животное начало. Но при этом в самой глубине Петькиной души есть нечто, что протестует против торжества бездуховной животной жизни. После очередного варварски жестокого поступка «посмотрел в глаза внучке, самого в жар так и кинуло! Что творю?! Етишкина жизнь!..» (38). Однако слабый голос совести не в состоянии изменить жизнь героя. Умирают мать и жена, уходят дети и внуки, Петька остается один. И тут выясняется, что все, что он нажил, ему, оставшемуся одиноким, уже не нужно, хозяйство вести дальше бессмысленно. Жизнь прожита так, как она прожита. Впереди – смерть. И в этот, скажем так, экзистенциальный момент (один, без смысла, во сне пришли к герою умершие жена и мать) слабый голос совести становится столь сильным, что Петька, «воя по-звериному», с пожаром «где-то глубоко внутри» (76), обращаясь с молитвой к Богородице, просит у всех прощения.

Финал повести – жизнь Петьки после смерти (ее символически обозначает «обширный инфаркт» (81), случившийся с героем сразу же после «пожара внутри»). В этом финале на поверхность текста выходит третий уровень содержания повести – уровень символический.

Петька после болезни бросил пить, ходит тихо и медленно, становится «белой вороной» в деревне. Его прошлая жизнь сгорела. И этот душевный пожар как бы материализуется: горит соседний дом. Мужики начинают тушить огонь, но скоро останавливаются (проходит слух, что подожгли сами хозяева, вынеся все ценное, чтобы получить страховку и уехать), смотрят, как догорает дом, беседуют и решают наконец-то построить мост, который давно уже нужен деревне. Последний эпизод повести – Петька топит баню для наконец-то приехавших дочки с мужем и внучкой. Таким образом возникает цепочка символических образов: Пожар (в душе) → Смерть (инфаркт) → Пожар (Дом ) → Мост → Баня.

Эта символическая цепочка, с одной стороны, традиционна (все эти символы постоянно появляются в русской литературе разных эпох), с другой – она еще раз свидетельствует о полемике Н. Васильевой с предшествующей традицией. Ведь Пожар, скажем, у В. Распутина – это знак катастрофы, гибели, точно так же, как и разрушение Дома (вспомним «Белую гвардию» М. Булгакова, повесть Л. Петрушевской «Новые Робинзоны»). У Н. Васильевой – наоборот, Пожар и гибель Дома означают не катастрофу, а очищение, за которым следует надежда (Мост) и возможное начало новой жизни (Баня), ведь «попариться в бане – заново родиться».

Представляется, что полемика Н. Васильевой весьма и весьма плодотворна, ибо она открывает новые возможные смыслы старых, хорошо известных символов.

Естественно, сказанным не исчерпывается богатство содержания повести Н. Васильевой. К примеру, можно говорить о четвертом уровне этого содержания – философском. Повесть прямо и непосредственно отсылает читателя к «Философии  общего дела» известного религиозного мыслителя рубежа XIX–XX веков Н. Федорова. Главным у Н. Федорова является понятие «родственности». Сам факт смерти, господствующий в мире, разрушает ее, и все беды в мире проистекают от «неродственности», поэтому главная задача – восстановить, победив смерть, «родственность». В контексте этих идей легко заметить, что главный грех Петьки – это именно разрушение «родственности», воплощенной в семье. Впрочем, разбор философского уровня содержания повести Н. Васильевой потребовал бы специальной статьи большого объема, поэтому заметим только, что в глубине «Етишкиной жизни!..» скрывается еще много разных смысловых уровней, в которых уровень философский – один из самых главных.

Повесть Н. Васильевой «Етишкина жизнь!..» – несомненная удача ее автора, это глубокое, серьезное и вместе с тем увлекательное произведение, заставляющее читателя искренне сопереживать героям и, сопереживая, размышлять о сложных проблемах, которые ставит перед нами современная жизнь. Повесть Н. Васильевой можно назвать замечательной, она лишний раз свидетельствует, что слухи о смерти литературы (в том числе и карельской) сильно преувеличены.

Е. М. Неёлов,

доктор филологических наук,

профессор,

заслуженный деятель науки

Республики Карелия